Живое слово Шукшина

Юрий Кружнов. Парадокс о Шукшине - драматурге.

Вижу на театральной афише имя Шукшина — а оно появляется там довольно часто — и всякий раз всплывает перед глазами его фигура на сцене репетиционного зала БДТ — тогда, в 1974-м, незадолго до смерти, Шукшин приехал в товстоноговский театр на читку своей первой и единственной пьесы «Энергичные люди». Я был на этой читке по долгу службы и помню все, как будто это было вчера. Но в памяти остались не только «не театральный говорок» Шукшина, голос его, не артистическая, но такая «проникающая» в тебя интонация… Я помню, что именно тогда неожиданно открыл для себя, что игра и театр — не обязательно вещи неразрывные, что это бывают совершенно разные вещи. И в который раз убедился, что юмор сценический совсем не то, что юмор бытовой или юмор литературный — там смешно, здесь — нет. И что театральная драматургия иная, чем драматургия киношная или опять же — литературного произведения. Эта читка выявила много парадоксов. Первый коснулся манеры чтения.

Представьте — в зале Товстоногов, Стржельчик, Копелян, Лавров, Макарова, Ольхина, Медведев — обладатели «божественных» голосов, виртуозы сценической речи. И вот выходит на сцену скромный, смущающийся человек и начинает, слегка шепелявя, читать — нет, бубнить — текст. Однако уже где-то на половине первого акта у меня как у слушателя (думаю, не только у меня), была полная уверенность, что я слышу мастера сценической речи. Я уже не только не замечал дефектов в дикции Шукшина, но грешным делом думал — а ведь иным нашим мастерам сценречи далеко до этого алтайского мужичка. И почти уверен — многие тогда позавидовали этому простоватого вида человеку, почти бубнившему слова себе под нос и (от волнения, что ли?) то и дело достававшему сигарету из пачки «Столичных» (какой это был моветон рядом с «Мальборо» и «Кентом» Товстоногова или Копеляна).

Но история, связанная с читкой и постановкой пьесы «Энергичные люди» задала и иную загадку, которую разгадать никто, думаю, так и не сможет. Загадка не для театроведа и не для литературоведа, и не для режиссера, и тем более не для актера, и даже не для психолога, думаю — загадка для всех них разом. Дело в том, что между тем, что мы слышали от Шукшина и тем, что явилось потом на сцене БДТ, оказалась пропасть.

Шукшин привез комедию. Он назвал ее «фельетон для театра». И едва Шукшин начал чтение, буквально с первых фраз все стали давиться от смеха. Корчась от спазм, я ловил себя на мысли, что ничего смешнее в жизни не слышал. Смеялись все — смеялись народные артисты, смеялся от души сам неулыбчивый Товстоногов, причем так, что то и дело снимал очки и вытирал платком слезы. Я таким Гогу не помню за все 13 лет работы в театре. Смешны были самые простые фразы, простые реплики автора. Шукшин был мастер. Он знал, что стоит аудиторию распалить, она будет хохотать по любому мало—мальски смешному поводу. «Ты что, с гвоздя сорвался?» — читал Шукшин. И в зале — гогот. Герой захотел выпить коньяку. Во что налить? «Да вон сколько хрустального дерьма в шкафу!» И снова хохот. Кажется, покажи в этот момент людям палец — захохочут. «Василий Иванович молчал. Но вместе с тем как-то мудро молчал…» Это текст автора. Смех.

Успех пьесы на читке был ошеломительный. С невероятным энтузиазмом актеры взялись за репетиции, прямо рвались в бой. Шукшин своим чтением вдохновил. Так редко какой автор вдохновлял господ артистов, даже, может, Чехов.

Поначалу и на репетициях стоял смех, царило веселье — текст всем жутко нравился, и все ринулись воплощать юмор пьесы на сцене. Шукшин записал на пленку реплики «От автора» — их решено было давать в нужных местах.

Но постепенно веселье на репетициях стало сникать. Не очень-то получалось у артистов «сыграть смешно». Ужасно смешные в чтении Шукшина реплики вдруг окзывались пресны, не били в цель. Смешные ситуации показались тривиальными.

В репетициях, участвовали Лебедев, Панков, Лавров, Эмма Попова, Волков, Абрамов, Кузнецов… Надо сказать, не все означенные артисты были великими мастерами сценического юмора, хотя играть смешно умели, конечно, все. Но дело было не в актерах. Вскоре стало ясно, что пьеса Шукшина по жанру — «пьеса для чтения», и что для сцены она, увы, не очень подходит. Профессионал-литератор, мастер-киносценарист, Шукшин не почувствовал еще, видимо, специфики театра. Его живая и стремительная по сюжету пьеса оказалась более литературна, чем даже «разговорная», литературная на первый взгляд, неторопливая по сюжету любая пьеса Чехова (очень сценичная все же по своей природе). Это был грустный парадокс. Все было смешно, когда было мастерски прочитано. Но сцена требует действия. Если это комедия, то одних смешных слов мало, действию нужна комическая пружина, такая, как, скажем, в гоголевском «Ревизоре», хотя, в чем она и почему пьеса Гоголя вызывает смех и смотрится с неослабевающим интересом — тоже непонятно. Увы, не было такой пружины в шукшинской пьесе, не чувствовалась ее магическая сила так, как чувствуется она в «Ревизоре» или даже в «Хануме» Цагарели, шедшей тогда на сцене БДТ. Юмор уходил из текста, не будучи «накручен» на комедийную пружину, и совсем не «ударял». Смешной в чтении, он не спасал ситуацию на сцене. «Разное хрустальное дерьмо», так смешившее на читке, превратилось в трюизм, в неуклюжий сленг. И актеры стали уходить в комикование, в трюк, в сценический прием. Тут-то они были мастера. Евгений Алексеевич Лебедев, например, великий мастер сценического трюка, вынужден был напридумывать немало смешных сцен. Его опохмеляющийся Аристарх Петрович, подтягивающий стакан с водкой ко рту с помощью полотенца или игра с автомобильными покрышками — это были законченные эстрадные номера. Но к сюжету (в широком смысле) это имело мало отношения. Как ни грустно, но именно эти эстрадные номера стали самыми смешными моментами в спектакле. А шукшинское ушло «в песок». Актеры придумывали трюк за трюком, а пьеса буксовала по части сюжета, по части настоящего сценического юмора. В театре как? — если пьеса не очень увлекает артистов, если они чувствуют в ней слабинку с точки зрения драматургии, они начинают комиковать, дурачиться, придумывать «хохмы». Правда, в таких спектаклях, как «Общественное мнение» или «Божественная комедия» хохма, шутливая импровизация задавались самим стилем пьесы — это были комедии-импровизации, и комикование мыслилось именно в области трюков, но не ситуаций. А пьеса Шукшина не была импровизационной, не была пьесой-шоу, она воспринималась всеми в драматургическом плане как произведение серьезное, то есть как настоящая «традиционная» комедия…

Возможно, поставь Шукшин эту пьесу в кино, комедийный эффект был бы во много раз сильнее, главное — он был бы. Но у сцены своя специфика. Была игра. Но не театр.

На репетициях Шукшин не был, но на премьеру приехал, сидел на всех показах и смеялся громче всех, даже как-то демонстративно громко, слишком ненатурально смеялся. Я думаю, он нарочно так откровенно утрировал свое веселье, показывая артистам, что вынужден смеяться натужно, ибо играют они не смешно. Это тоже была игра, не имеющая отношения к театру. Вернее, это был свой, особый «театр». Уж артистом-то Шушкин был прирожденным. Возможно, это был еще и горький смех над собой. Василий Макарович знал себе цену… Если б не его внезапная смерть, может, он принес бы в театр новую пьесу, где учтены были бы ошибки «Энергичных людей». И это была бы настоящая комедия. Вполне возможно… Писатель Шушкин был, как и актер, и как киносценарист — настоящий, серьезный…

Нынешние некоторые инсценировки по его рассказам сделаны вполне театрально, с учетом законов сцены. Дай бог им успеха — истинно театрального.


Статья с сайта журнала Государственного драматического театра "Комедианты"